В 2012 году в издательстве Сретенского монастыря вышла книга замечательной писательницы Олеси Николаевой «Небесный огонь и другие рассказы». В новой книге автор поставила себе задачу — рассказать о действии Промысла Божия в человеческих судьбах.

Мы публикуем удивительную жизненную историю, рассказанную Олесей Николаевой.

А вот какая история произошла с кандидатом биологии, ныне иеромонахом Иаковом, грузином.

Родился он в Тбилиси, а учился в Москве, в университете. Там и диссертацию защищал. В детстве его, конечно, как и всякого грузина, крестили, и Пасху он праздновал радостно и широко, но в храм не ходил, а к Богу относился хоть и уважительно, но отстранённо. Он же по профессии естественник, биолог. А в этой среде культ науки, разума, эксперимента.

Ну и как-то сказал он своему другу, тоже естественнику, когда у них зашла речь о Боге:

—  Мы же с тобой одного замеса — чему доверяем? Опыту. Вот если кто-то поставит такой эксперимент, из которого бы следовал вывод о существовании Творца и Промыслителя, я не то что уверую — я в монахи уйду.

Стал этот друг его стыдить — мол, все доказательства бытия Божиего соразмерны лишь мелкому и ограниченному человеческому разуму, поэтому — что ж Бога так унижать какими-то доказательствами?

А наш грузин ему:

— Всё равно, я верую в естественные законы природы и, пока чуда сверхъестественного не увижу, не поверю. И точка.

Года два прошло — не меньше. Летит наш герой на международную конференцию в Тбилиси. Дело было зимой, темнеет рано, а тут вдруг в самолёте вырубился свет. И все в кромешной тьме — слышно только, как самолёт хрипит-надрывается. А рядом с нашим героем шутник какой-то сидит, анекдоты травит.

Один анекдот был такой: «Плывёт корабль, полный всякого люда — и члены правительства, и богачи, и артисты, и футболисты, и инженеры — каждой твари по паре. И вдруг налетает буря, и корабль идёт ко дну. И вот все они предстают пред Всевышним и дружно к нему вопиют: „Как же так, вон как нас было много — и утонули все без разбора!“ А Он им отвечает: „Как это — без разбора? Знаете, сколько времени Я именно вас на этом корабле собирал?“»

И тут вдруг что-то крякнуло, раздался страшный хруст, словно самолёт начал разламываться на куски, все завопили, и это последнее, что запомнил наш естественник-маловер: у него всё внутри словно оборвалось...

Очнулся он в самолётном кресле в глубоком снегу. Вокруг горы. Кавказ в вышине. Первый вопрос был: а где же сам самолёт? Какой-то страшный сон. Всё тело болит. Он попробовал встать — никак. Потом с трудом понял, что это ремень его держит. Он его отстегнул и хотел было подняться, как вдруг увидел вот что: оказалось, что сидит он в этом кресле на уступе скалы — площадка всего три на три — и идти ему, собственно, некуда.

Во внутреннем кармане пиджака он обнаружил свой доклад, который начал было просматривать в самолёте, пока там не погас свет. Достал зажигалку и стал поджигать листы в надежде на то, что вдруг этот огонь заметит какой-нибудь шальной вертолёт и его спасёт... Но бумага сгорала мгновенно, руки так окоченели, что не чувствовали ожогов. Хорошо ещё, что в самолёте было холодно и он вовремя достал из портфеля плед, который ему дала с собой в дорогу его грузинская бабушка, и завернулся в него. Так теперь в нём и сидел. А она на этот случай и дала: генацвале, в полёте на высоте — вечная мерзлота, а ты в плед закутаешься, подремлешь — как хорошо!

Так жёг он, жёг свой доклад по листочку и даже не задумывался — что дальше-то делать? И тут только его осенило, что самолёт-то его — упал! Упал... С двадцатитысячной высоты! Упал и разбился вдребезги — ни следа от него. Все погибли. А он — жив. Сидит вот в кресле на горном утёсе, закутанный в бабушкин плед, и зажигалкой делает: щёлк-щёлк.

А следующая мысль: но так ведь не бывает! Так просто не может быть, по естественным законам. А если не может быть, то, скорее всего, он тоже разбился вместе со всеми, а это уже после смерти он так сидит, одинокий, в этом странном невероятном месте, в этих пустынных снегах, куда не ступала ещё со дня сотворения мира нога человеческая?! Уж не в аду ли он? Да, даже так подумал.

И тут он понял: и в этом случае, и в том — то есть абсолютно в любом — всё это противно природе, вопреки всей биологической науке. И если он разбился насмерть и при этом уже опять живой, и если самолёт погиб, а он выжил, — это значит только то, что Бог есть... А если он выжил, то это Бог его спас. А если Бог его спас, то не просто так, а для чего-то. А если для чего-то, то его непременно сейчас найдут, пока он ещё окончательно не замёрз. А если его найдут, то он сразу же уйдёт в монахи и будет служить исключительно Богу, как обещал.

И тут он закричал со своего уступа: «Господи, спаси меня ещё раз! Я знаю, что Ты есть! Спаси меня, чтобы я мог Тебе послужить!»

Так он сидел и кричал и, наконец, поджёг последний лист, потом вытащил из-под себя плед, хотел поджечь и его, пытался даже, но тут же понял, что гореть он не будет, а будет лишь медленно тлеть. И вдруг из-за скалы показался вертолёт, и он принялся этим пледом махать что было сил. Он махал и кричал: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» — пока его не заметили. Вот так.

А потом он приехал в далёкий монастырь и стал иеромонахом Иаковом. Каждый день он возносит сугубую молитву о тех, кто погиб тогда в самолёте, — особенно же о шутнике, рассказавшем свой последний анекдот. При некотором его цинизме именно в той трагической ситуации, в спокойные времена он вполне может быть прочитан как притча.