Тема сегодняшняя — “Метафизическое мужество”. В связи с этим придется говорить и о мужестве в целом. Но основной акцент делается на метафизическом мужестве, на способности проникнуть в тот глубинный слой, на котором исчезает источники ненависти. Мужество имеет много оттенков. Чаще всего говорят о мужестве воина, хотя достоинства воина иногда описывается иначе: отвага, храбрость, лихость и можно вспомнить, что мужество входило в троицу кардинальных добродетелей античности: мужество, мудрость, справедливость.

В этом соседстве добродетелей, на мужество легла печать соседей – мудрости и справедливости. На отваге, храбрости и, в особенности, лихости, этой печати нет. Отвага бывает и безрассудная, мужество ассоциируется легко со смирением, с уважением к другому. Лихость – с оттенком пренебрежения. Более четко очерчено гражданское мужество. Здесь резче выявлено то, что есть и в военном мужестве: одному идти против всех, верность совести вопреки всему. Гражданское мужество не массовое, оно не действует по принципу “на миру и смерть красна”, сравнимо с мужеством солдата в обороне, когда кажется, что противник сильнее, все потеряно, все бегут, как мне не раз приходилось видеть. Но многие храбрые воины писали, когда обстановка требует гражданского мужества идти против того мира, на котором и смерть красна, против одураченного народа.

А что такое метафизическое мужество? Этот термин я, по-моему, сам придумал, хотя, вероятно, он был известен и раньше. Я не отстаивал приоритет. Просто мне это впервые пришло в голову, когда я обдумывал, с чего я начал свое развитие. Я несколько раз говорил и писал об ужасе, вызванной во мне тангенсоидой, уходящей в бесконечность. Мне было тогда 16 лет. Я попробовал сосредоточиться на своем месте в бесконечности и почувствовал, что могу свихнуться, что я тону в ужасе. И я остановился. Я решил подождать, пока дух мой окрепнет. Это обнажает связь мужества с сознанием силы, с уверенностью в своей способности помужествовать, как в одной песне говорилось. Я избегал драк, потому что знал свою физическую слабость, зато был смел в слове, хотя это было опасней и грозило кое чем худшим, чем разбитый нос и выбитые зубы. И вызывали меня не в милицию, а в другие учреждения.

Отталкивала сила. Мандельштам был просто трус в жизни, но героем в стихах. На него действовало соображение: “Если не я, то кто?” И это соображение заставляло его действовать. Иногда и в жизни. Но в войну чувство силы форсировалось опьянением, буквальным и идеологическим. Один старый человек, участник гражданской войны, рассказывал мне, как ораторская подготовка заменяла артиллерийскую подготовку. Захваченному хорошими ораторами море было по колено. Но бой и сам по себе опьяняет. Это необходимо как полет над страхом и это опасно. Мой опыт говорит, что переход от мужества к лихой опрометчивости очень короток. Мне приходилось об этом писать и не буду приводить примеры. Так же как опьянение в бою противовес трусости, так же нужен противовес к лихости – трезвость, в том числе и к упоению метафизическим мужеством.

Мне приходилось говорить с Еленой Львовной Майданович в связи с делами о копирайте на сочинения Антония Сурожского. Мы на этом деле познакомились. Однажды она мне рассказала, что Владыка Антоний ей сказал, что трезвость важнее вдохновения. Я ответил ей, что это он говорит потому, что вдохновение у него всегда есть, от тупости у него ничего не осталось, он всегда находится на духовном подъеме, а с нами дело сложнее. У него только одна проблема – не соскользнуть с духовного мужества к духовному безрассудству. Не пуститься без руля и без ветрил во вспышку энтузиазма, как со многими случается. А для нас дело обстоит сложнее. Нам приходится сперва искать вдохновения, а потом думать, чтобы не потерять голову от него. На языке, созданном Штайнером, это называется двумя недостатками: ариманизм и люциферизм. Ариманизм – это неверие в свои силы, инерция душевной тупости, а люциферизм – это противоположное, его можно назвать как метафизический авантюризм.

Отсутствие метафизического вдохновения, как и отсутствие боевого вдохновения, можно форсировать. Простейший способ, применявшийся в древности – напитки из мухоморов и тому подобных галлюциногенов. Выпившему сомы море по колено, небо по колено. Есть один из гимнов Веды, в котором описывается состояние человека, напившегося сомы. Он очень убедительно показывает состояние древнего наркомана. Но употребление вне обряда, как ежедневное удовольствие, если и было в древности, то вело к гибели племени, в котором было это, потому что оно разрушало людей. Поэтому в тех племенах, в которых эти вещи дошли до нас, это всегда редкий обрядовый акт, и вписывается в обряды. И сегодня злоупотребление этим может привести к гибели всей цивилизации. Именно поэтому Будда запретил форсирование физическим опьянением духовный подъем. И когда я рассказывал вам, как американец Уоттc пытался сказать Судзуки, старейшему [учителю] в Дзэн, что можно сделать первый шаг с помощью таблеток, Судзуки ответил ему старинным диалогом: “Учитель, укажи мне путь, — имелось в виду, к просветлению. Учитель отвечает: “А ты уже позавтракал?”. “Да”. “Так пойди и вымой свою миску”. То есть, глубина и связанный с этим духовный подъем должен быть связан со всем контекстом жизни, он не должен вырывать человека из обыденной жизни, а только подсвечивать ее. И Судзуки определял Дзэн, как ваш обычный повседневный опыт, но на два вершка над землей.

Итак, мужество, в том числе, метафизическое, связано с мудростью и трезвой оценкой своих сил. Когда Тютчев, Толстой и Достоевский заново расшевелили во мне ужас бесконечности, мне было уже 20, я чувствовал себя сильнее и решил помужествовать с этим мужеством. И я рассказывал вам, что я три месяца упорно вглядывался в него. И через три месяца замелькал свет в бездне и родились некоторые интересные идеи, как-то связанные с этим чувством полета над метафизическим страхом. Потом оказалось, что эти идеи были не новые. Но не в них дело.

Моим действительным открытием было другое, чего я тогда не понял. Я начал понимать на войне, когда искал доводы, чтобы победить страх. Я вам рассказывал, что реальной опасности в этой ситуации не было, бомбежка шла километрах в трех, но страх вдавливал мне в землю. Зрелище бомбежки вызвало у меня то, что я потом определил как психическую травму, ранение, контузию, пережитые мною разом. И я искал доводы как бы преодолеть этот страх, а потом подумал: “Я же не испугался бездны пространства и времени, что же я самолетов испугался!”. И вдруг страх исчез. Но это же не довод подействовал на меня! Нельзя страх победить доводами, можно доказать, что нет опасности — но ее не было с самого начала, а страх был. Это я не сразу понял, а только впоследствии.

Есть уровень поверхностной жизни, когда бесконечность – математический символ, не затрагивающий сердца, есть поглубже уровень метафизического страха, о нем в 20 веке много писали экзистенциалисты. И есть уровень глубины, где исчезает страх, уровень причастия бесконечности, внутренней творческой бесконечности. Освободило меня от страха не доказательство – страх нельзя победить доказательством, но если приоткрывается внутренняя глубина, страх исчезает. Значит, помогало мне припоминание того, что при попытках моих сосредоточиться на бесконечности приоткрылась какая-то внутренняя глубина.

С этих пор опасность на войне меня только воодушевляла и мне приходилось сдерживать себя. И в духовной области, дойдя до глубины, где исчезает страх, надо сдерживать себя, чтобы духовный огонь горел в очаге и не сжигал стены. Владыка Антоний, говоря о ценности трезвости, это не придумал. Есть старая традиция и есть даже такой специальный термин “трезвение”, но они забыты, потому что и вдохновение забылось. И появились секты, ищущие вдохновения в плясках, наподобие примитивных племен или других приемах, забывая о трезвости, удерживающий огонь вдохновения в очаге. Есть притча о боевом петухе... Высшая степень подготовки петуха к бою – это глубокое спокойствие. Так и с метафизическим вдохновением – оно спокойно и мудро, оно не выдергивает человека по ту сторону добра и зла, не бросает в люцеферизм. Достоевский понимал опасность люцеферизма и описал ее в “Бесах”, в Ставрогине и Кириллове.

В истории Дзэн тоже были подобные примеры. В Александрийский период древности был философ Велезий, очень напоминавший Ставрогина, который еще не пережил какие-то глубинные взлеты и который решил, что он стал по ту сторону добра и зла, а потом пришел к полной опустошенности и как Ставрогин, покончил с собой.

Есть и другой вид прелести, в том смысле, какое слово “прелесть” имеет в аскетике. В упоении своей силой, в поисках массового успеха. Таких шарлатанов очень много появилось в наше время, и среди людей, впавших в эту прелесть, есть очень одаренные. Их можно читать, когда они пишут книги, но ни в коем случае не принимать в учителя. Еще одна прелесть – полное пренебрежение интеллектом.

В прошлый раз я показывал, что Филоненко, автор статьи о Сурожской Епархии, из которой я узнал об идее Божьего следа у Антония, неправильно сделал, сократив цитату из беседы Антония Блума в Париже. Антоний там говорит об ограниченности разума, а не о его бесполезности. Это очень важный момент. Когда логика заводит в тупик, когда надо отбросить ее и искать Божьего следа, который каким-то непостижимым путем продолжает нас вести к Истине, некоторого сверхрационального пути, но пути КАЖУЩЕГОСЯ безумным, а на самом деле подчиняющемуся Высшему, Божескому разуму, основанному на интуиции Божьей любви. Это не юродское безумие, это не сумасшествие. Сократив цитату, Филоненко незаметно для себя чрезмерно упростил и исказил мысль. Я потом прочитаю вам эту цитату целиком еще раз. Антоний полностью признает ценность интеллекта до известной границы, где принцип или аксиома, из которой вы исходите, заводит в тупик.

Исторический опыт античности показал, что господство аксиоматического мышления, господство логики, основанной на принципах, всюду приводило к духовному и нравственному тупику, к разрушению чувства целого, к разрушению чувства священного, к потере смысла жизни, так, как это происходит и, в широком смысле, в современной культуре, начиная со скучной истории Чеховского профессора и до нынешнего дня. Учеником философа Сенеки был Нерон, который поджег Рим, а в это время Павел уже спасал людей безумием проповеди. Однако Павел вовсе не пренебрегал логикой в своих посланиях и был замечательным мыслителем. И впадение в экстаз, когда люди бормотали что-то нечленораздельное, он мягко не одобрял. Если взять послания Павла в целом, то он не плавает без руля и без ветрил, но когда разум ... становится безумием, он утверждает интуицию любви. В этом смысле троица “Вера, Надежда, Любовь” выше, чем троица “Мужество, Мудрость и Справедливость”. Это не отрицание мужества, мудрости и справедливости, но понимание их ограниченности. Здесь не прямолинейное отрицание, а понимание уровней иерархии духовной глубины.

Метафизическое мужество выводит нас из рабства готовых образцов, безразлично к традиции или логики, отбросившей традицию, не для того, чтобы поплыть без руля и без ветрил, а чтобы найти в собственной глубине чувство Божьего следа, узнавание Божьего следа, интуицию истины, не укладывающейся в правила. Это есть даже в такой земной области как право. Суд присяжных имеет право сказать “невиновен” несмотря на явные доказательства вины. Предполагается, что в какой-то момент приходится искать Божьего следа, не ук-ладывающегося в правила. Эти поиски Божьего следа, эта сосредоточенность на том, что метафизическая, бесконечная любовь велит нам делать иногда в согласии с разумом, а иногда вопреки разумному вектору.

Богословы выстроили некоторые замечательные конструкции, которые хороши как примеры. Например, известные Халкидонские догмы, которые не приняты были монофизитами. Две природы, Божеская и человеческая, соединены в Христе неслиянно и нераздельно, то есть абсурдно, отрицая логику. То есть, нужно найти красную нить Божьего следа не только в примерах прошлого, но и сегодня, сейчас, в непредвиденной обстановке. Нужно иметь мужество действовать вопреки заповедям, как неоднократно, говорил митрополит Антоний, ссылаясь на примеры из собственной жизни – и я вам эти примеры приводил.

В истории человечества есть эпохи, требующие мужества поворота, отказа от установленных образцов, интуиции перемен. Так в глубокой древности возникло аксиоматическое мышление, на котором основана наука, так оно исчерпало свое господство, и потребовалось восстановить традицию, потребовалось восстание против мудрости века сего, ставшим безумием, как об этом писал в посланиях Павел. А потом снова потребовался поворот, поворот от внешней дисциплины, от покорности Церкви к внутренней духовной дисциплине. Этот поворот освободил от природных стихий, ... эпидемий, и от стихии религиозного фанатизма. Но религиозный фанатизм уступил место идеологическому фанатизму, а рабство перед стихиями — заброшенности в лабиринте стремительно расширяющейся и усложняющейся цивилизации. В вихрях, в движениях, все время уходящих от целого культуры, от цельности души, от созерцания, от направления в глубину, от духовной свободы. И снова наступило время, требующее мужества поворота, переоценки ценностей. Шизофреническую культуру, рассыпавшуюся на тысячу прутиков, надо вновь связать, как говорил Экзюпери, Божественным узлом. И, может быть, этот узел в религиозной музыкальности.

А сейчас прочитаю эту цитату, очень интересное рассуждение:

“Деятельный дух рождается изнутри глубинного созерцания и только из глубины созерцания может родиться деятельность христианина. Иначе это будет деятельность, основанная на принципах – нравственных, богословских или любых принципах. Но сколько бы ни были они длительны, прекрасны, справедливы они не соответствуют Божественной динамике небывалого, непостижимого[...] Мы, христиане, призваны жить на большей глубине, жить глубокой внутренней жизнью[...]. Мы призваны уйти глубже и там эта глубина позволит нам вглядеться долго, спокойно, пламенно чисто в правила созерцания, в канву истории, в канву жизни. И благодаря такому глубокому вглядыванию различить в ней след Божий, золотую нить Ариадны, красную нить, которая укажет, куда Бог ведет нас среди окружающей сложности жизни. И тут громадная разница между Божеской мудростью и человеческой опытностью. Опытность результат прошлого, накопленный человеческий опыт, она обращена к переживанию более обширному, чем личный опыт и делает выводы интеллектуально основательные, точные, глубокие, а мудрость поступает “безумно”. Мудрость состоит в том, чтобы погрузить свой взор в Бога, погрузить свой взор в жизнь, к поиску того, что я только что назвал следом Божьим, и действует безумно, нелогично, против всякого человеческого разума”. (Континент, 1996, є 89.)

…

То, чем мы занимаемся, может показаться очень далеким от событий, которые потрясают страну и весь мир. Но на самом деле, все это глубоко связано, потому что сейчас вся цивилизация столкнулась с необходимостью глубокого духовного поворота. Если мы не найдем в глубине самих себя тогo уровня, в котором тонут обиды и желание отомстить, то жизнь на Земле, во всяком случае, человеческая жизнь прекратится. Потому что конечно ненависть и месть не сегодня родились, но сегодня в распоряжении этих сил находятся слишком большие технические возможности. Поэтому я думаю, что каждому надо заниматься тем, чем он может, не теряя духа от того, что усилия наши кажутся капелькой, которая все равно утонет в океане. Нет, все равно что-то из этих капелек сольется и сложится.

На этом я уступаю место Зинаиде Александровне, у которой свой поэтический подход.