Тридцатилетняя война, город Магдебург, отданный на разграбление солдатам имперской армии. Грабят жесточайше, убивают и насилуют — в итоге он будет разрушен практически до основания. Но вот, среди всей этой солдатни, среди криков и плача, мечется старый человек с чьим-то ребёнком на руках, пытается куда-то вывести и спасти женщин... Кто это? Лютеранский пастор, католический священник, просто солдат, добрая душа? Нет. Это фельдмаршал Тилли, который и положил в дар «на щит» своей армии этот город.

Ещё одна история. Вторая мировая война, Югославия. Рядовой Йозеф Шультц служил в 714-й немецкой пехотной дивизии, нёсшей оккупационную службу в Сербии. 19 июля 1941 года после зачистки в деревне Ораховац его взвод получил приказ выступить в качестве расстрельной команды. Казнить требовалось девятнадцать человек по подозрению в участии в партизанском движении. Йозеф отказался стрелять, а после того, как ему напомнили, что за неповиновение полагается военный трибунал, положил оружие и встал в один ряд с казнимыми. Сохранилась фотография, сделанная одним из участников расстрела: человек без каски, в мундире с подвёрнутыми рукавами, идёт (делает первый шаг) из ряда карателей — к стогу, около которого, с завязанными глазами, стоят сербы. Он будет расстрелян вместе с ними.

* * *

В этом тексте мы будем говорить о жестокости и милосердии. Но прежде чем обратиться к смысловой оболочке слов (ведь основное значение, которое первым приходит в голову, часто является лишь оболочкой слова, его содержимое может быть гораздо богаче), сначала попробуем прислушаться к их внутреннему содержанию, которое прорастает откуда-то из подвременной сути, подсознания, обратимся к той тайне «башни со звоном», о которой писал Мартин Хайдеггер. Послушаем, как звучат эти слова.

«Милосердие» — тёплое, мягкое «молоко» и «сердцевина» внутри; можно, наоборот, подумать, что «сердие» — это от «сердиться», то есть гневаться и любить одновременно, как одновременно трепетно и взыскующе-строго любят по-настоящему (возможно, именно поэтому подлинно милосердным может быть только Бог). Если в каком-то незапамятном Золотом веке реки текли молоком, то их можно было бы назвать милосердными — молочные русла посередь берегов.

Слово «жестокость» явно современное по звучанию — послушаем: «жесть», «ток»; представляется лампочка под потолком тюремной камеры — вперёд по одному, в серый холодный день; дребезжание листов, отрывающихся от крыши, какое-то тонкое, вытянутое страдальческое слово, серая трещина на земле. Колючие согласные, как в слове «смерть».

«Милосердие» сентиментально и индивидуально, «жестокость», наоборот, социальна. Милосердие — исключение, опечатка, выпадение клавиши; жестокость — она же рациональность, обоснованность, необходимость: каркас действительности, вся история уставлена ею, как поле высоковольтными столбами.

Понятие жестокости как общественной необходимости, как игры по правилам сформировалось, пожалуй, в каких-то самых первых тенистых излучинах человеческой истории. Мы не удивляемся жестокости, нас не смущает уничтожение белокурым юношей Александром Македонским населения целых городов, поголовно, включая всех женщин и детей. Крошечные ушастые пятиклассники изучают историю Древнего мира, где прекрасные обнажённые юноши-спартанцы устраивают охоту на рабов-илотов, — и обучение убийству здесь синонимично взрослению. Жестокость сочетается с любопытством, с естествознанием (разобрать на части и посмотреть, что внутри) — так злые мальчишки ловят и убивают животных, так происходит приобщение детей к жестокой движущейся машине здешнего мира. Но посмотрите, как безрадостны, как неулыбчивы эти древние герои, вершившие свои подвиги под неумолимой плёткой рока!.. Как грустна тень Ахилла в Аиде — того Ахилла, который в упоении победой волочил привязанное к повозке тело Гектора. Как безутешен Орфей, который даже с позволения царя мёртвых не смог освободить Эвридику. Как кончает свои дни хитроумный Ясон... И насколько иными — абсолютно иными — представляются подвиги христианских святых, будь то казнь Фиванского легиона, отказавшегося идти против единоверцев; смерть мучеников на арене цирка, становившихся ближе друг к другу, рука к руке, когда из клетки выпускали львов; гибель святых князей Бориса и Глеба, да и многих других, не подчинившихся судьбе, фатуму, року — опустивших меч в тот момент, когда, казалось бы, надо рубить направо и налево!

Давайте вернёмся к звучанию слов ещё раз: вот жестокость — жёсткая кость, скелет, тело, в котором внутри — сердце, милосердие. На ум приходит известный герой Горького — Данко, вырвавший сердце, чтобы светить людям. Пусть так, но всё-таки подлинное милосердие есть не столько героический жест, сколько умаление себя, уничижение себя — таковым мог бы стать поступок евангельского юноши, всё-таки решившего, по совету Спасителя, раздать свои богатства. Милосердие граничит с чудачеством и даже безумием, и, наверное, в полной мере можно считать поступок милосердным, когда он не возвышает, а унижает — и в глазах окружающих, и по собственному мнению. Представьте себе, как потешно и жалко выглядел мечущийся фельдмаршал Тилли с младенцем посреди веселящейся солдатни!

* * *

Но правы были бы мы, противопоставив жестокость и милосердие как безусловное зло и добро? Конечно, нет. В том-то и особое звучание, ценность милосердия, что оно представляет собой выход из системы, дверь в какой-то абсолютно иной мир, в которую каждый может и должен пройти сам, ведь, как отмечал Кьеркегор, «парадокс веры в том, что единичное выше общего». Примеры «общественного милосердия» — будь то фальшивые «молочные реки» непротивления злу или, как это часто бывает сегодня, прикрытие словом «милосердие» равнодушия, нежелания брать на себя ответственность — зачастую обращаются ещё большей жестокостью, название которой — ложь, безразличие, «каждый сам за себя». Сложно сказать, милосердны мы или жестоки, когда отдариваемся от вопрошающего нищего суммой, немного превышающей стоимость шнурков на наших ботинках. Мелочная жестокость, «мини-убийство» ближнего сегодня стало практически нормой — а над нами, в прекрасном голубом небе, проткнутом насквозь космолётами, поднимаются вверх удивительные розовые шары благотворительности, мыльные пузыри милосердия! «Скорая помощь» делает ненужной заботу доброго самаритянина о бедном израненном путнике, впрочем, вызвать её — уже поступок: «Лежит — значит, напился, сам виноват». Жестокость становится развлечением: вот, в кино убийство следует за убийством, всё больше, всё разнообразнее (это же понарошку, всё понарошку!). Жестокость всё больше осваивается в войне, в бизнесе, во всех сферах жизни, она рядится под справедливость и даже гуманность, она пытается поставить знак равенства между собой и подлинными интересами человека, она вся от мира сего, питается им и привязывает к нему, делает «соучастником дел его». Жестокость требует воздаяния, она призывает сойти с Креста и задать всем этим людишкам, солдатам и ротозеям, всем им по заслугам — ведь таково должно быть чаемое царство!..

* * *

Фельдмаршал Тилли выполнял свой долг, как его понимал, но пытался остаться при этом человеком. Рядовой Йозеф Шульц пошёл дальше. Оказалось, что от жестокости до милосердия нужно пройти всего несколько шагов — под ухмылки людей и лай собак. Слышите, как шуршит трава, касаясь голенищ его сапог?