Есть такая игра - ассоциации. Играют в нее по-разному, не только дети и не только в поездах (хотя ассоциируется она отчего-то именно с этим видом транспорта). Еще это излюбленная игра молодых учителей, улыбающихся психологов и бородатых докладчиков. "Сегодня мы вам расскажем о Православии. Давайте подумаем, как мы обычно видим Православие, с чем оно у нас ассоциируется?" Для меня, выросшей в верующей московской семье, Православие складывалось как сложная мозаика. Из кусочков позолоты, куполов и колоколен, задумчивых ликов святых и пения, похожего на ручей, живого и монолитно-единого, как водная струя. В детстве мы с братом теребили маму - долго еще? - да нет, вот скоро будет "Отче Наш", а там уже совсем чуть-чуть. Храм сложен из кирпичей и воспоминаний, булыжниками ассоциаций выложена дорога к нему.

Все изменилось с отъездом нашей семьи в Англию (так мы говорили друзьям для ясности, нам-то самим быстро разъяснили, что это вам - т. е. нам - не Англия, а Южный Уэльс). Перемена эта происходила в два этапа: сперва медленная утрата, затем постепенное обретение, нередко - того же самого, утерянного, но уже в ином качестве. Первым делом я утратила сознание того, что Православие - единственно возможная и общеобязательная религия. Конечно, я и дома неоднократно сталкивалась с неверием, даже в собственной семье (в то время из всех родных верующей была только мама, ну и мы, дети). Но совершенно иначе воспринимались неоднократные разговоры в школе (мне было тогда лет девять-десять): "Ты в Бога веришь?" "Я (роюсь в словаре) - Православная." "Правда? А как это? А в Христа ты веришь?" Меня оглядывают с нескрываемым любопытством. "Да? Ну тогда ладно." Дети отходят, я им уже не так интересна и рада этому - тогда мне с ними было трудно, они показывали пальцами и смеялись. Можно стерпеть, когда над тобой смеются, но если шутки непонятны, добродушию нет места, я чувствовала себя белой вороной и гордилась этим; непонятное слово orthodox было, пожалуй, частью этой моей "инакости" и стало постепенно частью меня. Я слабо еще понимала его смысл, но из инстинкта самопознания возвращалась к малопонятному молитвослову, где значение слова "живот" стало открытием, а слово "страсть", знакомое по романам Дюма, казалось явно неуместным.

Конечно, была и другая сторона. Уехали мы не сразу, несколько лет я жила попеременно в двух странах, что позволяло мне сохранять детские крестовокупольные ассоциации. Помню отдельные походы в храм, благословения, радость от того, что интуитивно склоняешь голову чуть раньше, "Мир всем!" священника, - среди людей, как в зарослях камыша, дружно сгибающегося не столько от порыва ветра, сколько в такт ему. Помню редкие беседы со своим духовным отцом (листочек с вопросами крупные зеленые буквы - "а что если канонизируют человека, а он на самом деле был не святой?"). Но это было домашнее, уютное Православие. Знание, которое, как приливы и отливы, накатывало и утекало само собой. Мой же собственный путь к сознательной вере оказался окольным. Как водится: "нормальные герои всегда идут в обход".

Первые годы моего попеременного отсутствия стали для меня, помимо моей воли, школой "обезхрамливания". Не случайно же святые говорят о богоставвленности! Церквей в нашем городе не было, точнее, стояли они на каждом углу, массивные, серо-бурые, квадратные, с округлыми булыжниками-кирпичами, витражами (снаружи темными, но, как оказалось, очень красивыми изнутри) и крестами на кровле. Но на протестантские службы нас ходить не благословили, и приходилось ездить причащаться в Лондон, что было и долго, и хлопотно, а следовательно - крайне редко.

Кстати, в Лондонском храме меня покинула еще одна ассоциация - традиционный облик церкви, позолоченные купола... Приход Владыки Антония Сурожского (слишком еще режет глаз слово "покойный") располагается в здании бывшей англиканской церкви, с большой светлой "розой" на портале. Внешне меня такое несоответствие, естественно, поразило, как, впрочем, и то, что часть службы была на английском. Это, как ни странно, придавало словам некий новый смысл, - хотя бы потому, что родное и непонятное становилось одновременно более понятным и незнакомым, при том что между этими двумя вариантами Литургии существовала какая-то почти мистическая связь. Ну, а подсознательно это мое впечатление всплыло впоследствии как "информация к размышлению" на тему взаимоотношения формы и содержания.

Совершенно особым впечатлением был, конечно, сам Владыка. Я помню три случая: две его беседы, одна по-русски, другая по-английски (чуть ли не последняя, на которую я попала настолько случайно, что это можно назвать чудом, ее я даже записала). В моей памяти почти не осталось слов, сказанных Владыкой Антонием, но помню, как я жадно, не отрываясь, смотрела на него, пытаясь не столько запомнить, сколько впитать в себя его образ, манеру говорить и молиться. Молился он сосредоточенно, медленно, делая паузы и ударения на совершенно неожиданных местах: "Да приидет ЦАРСТВИЕ Твое, да будет воля ТВОЯ ". Что-то было в его лице, что хочется назвать свечением - не потому, что оно светилось, а потому что было светло, почти излучало светлую сосредоточенность и собранность покоя, даже когда видно было, что и шел, и говорил он с усилием, побеждая себя. Помню еще, как на одной праздничной службе он вышел, больной, на минуту, благословить - помню несановное достоинство поступи, лицо; кажется, он опирался на посох. Сейчас, когда я это пишу, мне вспоминаются слова Бродского: "и поступь была стариковски тверда", и почему-то образ Владыки накладывается в моем мозгу на образ Симеона из "Сретения". Теперь, впрочем, невольно приходят на память и другие, последние слова стихотворения: "светильник светил, и тропа расширялась".

Однако такие впечатления, конечно, были исключением. Случалось, что за пять месяцев моего пребывания в Англии я всего раз добиралась до церкви. Конечно, даже для духовно зрелого человека это было бы нелегко. А мне было тогда не больше пятнадцати лет. Порой, после часовой дискуссии с отцом, не одобрявшим наши поездки, я признавалась себе в том, что в храм-то я не очень и хочу, отвыкла и боюсь начинать рыться в себе, готовиться. А спорю скорее из чувства то ли долга, то ли собственного достоинства, - как пробивают себе направление на операцию. Это было, пожалуй, самой значительной потерей - я утратила представление о том, что церковь физически всегда рядом: если не дойдешь пешком, то на троллейбусе доедешь. Уже не было вопроса о моем желании ходить в храм, речь шла о физической невозможности, и оттого мне волей-неволей пришлось переносить привычное понятие о вездесущности Бога из мира физического в мир метафизический.

Первый год, который я провела (кроме лета) полностью за границей, совпадавший с десятым классом, стал в этом смысле переломным. Я, казалось бы, просто жила, по инерции, сдавала экзамены (английские GCSEs) и очень много училась - больше, пожалуй, чем когда-либо в жизни. Но мало-помалу в душе у меня образовалась какая-то дикая пустота. Сперва я не отдавала себе в этом отчета, потом стала задумываться. Только где-то ближе к концу учебного года я ворвалась как-то ночью на кухню, где еще сидела мама, и, с интонацией Архимеда после знаменитой ванны, воскликнула (а может, мне только показалось, и мое открытие так и осталось беззвучным?): "До меня дошло, отчего мне весь год так гадко! Мне нужно в храм!". Мама очень хотела спать и, кажется, не поняла моего энтузиазма. Я же поняла тогда очень много.

А вскоре вышло так, что мне довелось ощутить о себе Промысел Божий - и восхититься им, как восхищаются красивой работой или произведением искусства. Точно в какой-то веселой игре, меня то и дело стали подстерегать сюрпризы в самых неожиданных местах, полностью разрушая чинный стереотип Православия. Уже в первый школьный день следующего года у меня сорвалась часть расписания и пришлось выбирать новый предмет. По чистому недоразумению я переждала час на уроке Религии (Religious Studies), где и осталась на ближайшие два года. Урок был по буддизму, однако учитель, заслышав, что я православная, встретил меня молитвословием "Богородице дево" с таким напевом, что можно было подумать, будто в шкафу он прячет диакона. Я оторопела: "откуда?" "Так сколько раз слышал!" В классе его висели иконы. О нет, православным он не был, но знал о Православии почти столько же, сколько о буддизме, который преподавал. Пара десятков эссе о различных религиях (а более всего о христианстве) и философии религии, бесконечные споры, часы в библиотеке, конечно, не были воскресной школой. Но они разбудили меня, поставили на ноги и заставили идти. Слава Богу, куда идти и как, я догадалась сама, во многом потому, что в начале того года случилось еще одно событие.

Первый сюрприз не был последним.

Вскоре, к примеру, я неожиданно попала в храм в Лондоне. А еще спустя пару недель я шла по университету к библиотеке, где несколько лет (а особенно в предыдущий год) имела обыкновение регулярно и подолгу заниматься. Проходя мимо одной из комнат, я увидела стенд с фотографиями и прошла бы мимо, если бы не одно из лиц, привлекшее мое внимание, во-первых, рыжеватой бородой и, во-вторых, какой-то неуловимой узнаваемостью взгляда. При ближайшем рассмотрении оказалось, что о комнате этой я неоднократно слышала от папы, который любил иронизировать по поводу трогательной заботы своего университета о нуждах студентов. В ней попеременно принимали священнослужители разных конфессий, угощали студентов бесплатным чаем, разговаривали с ними. А фотография, как оказалось, принадлежала греческому православному священнику Луке Холдену (англичанину по национальности). Причем на карте города был отмечен соответствующей желтой булавкой именно тот собор, мимо которого я тысячу раз проходила, не подозревая, что там вот уже два-три года каждую вторую неделю служится Литургия! Трудно описать, что значило для меня это открытие, а ведь не прояви я такой феноменальной ненаблюдательности, знай я изначально про этот приход, разве стал бы он для меня чем-либо большим, нежели несовершенной заменой торжественного русского богослужения?

Как по Евангелию, нужно было потерять, чтобы приобрести, и приобрести стократ. И где? В приделе англиканского собора, где не было даже Царских Врат, где служил один священник без диакона и почти без хора (фактически просто пели все, кто хотел и мог), где половина службы велась по-английски, половина на непонятном мне греческом, а одно Трисвятое вообще пели по-валлийски (по-славянски читался "Отче Наш"), где не принято было покрывать голову в храме (я было пыталась, но вскоре поняла, что мне от этого больше искушения, чем пользы), куда я приходила в брюках (кто пробовал в длинной юбке гонять с горы на велосипеде, меня поймет), и где исповедовалась по-английски, мучительно отыскивая название для того или иного греха. Зато в окно по утрам струился свет сквозь синий узор витража, стояли иконы и цветы (впоследствии появился передвижной иконостас), в самых подходящих (и не только) местах Литургии раздавался над нами колокольный звон, а гречанка Елена приносила к чаю особый пирог.

Удивительные места порой избирает Господь для дома Своего! Например, если каждую вторую неделю служили в моем городе, то каждую первую приходилось ездить в соседний городишко, где жил батюшка. Там в небольшом огороде стоял сарайчик, который и был переоборудован под замечательную уютную церквушку, куда человек семь еще влезало вполне, а вот десятерым было уже тесновато. Первая мысль моя, когда я туда попала, была о раннехристианских катакомбах, первое чувство - легкость и радость. А ведь там я поняла слова Литургии, раньше недослышанные и недопонятые, научилась благодарить и радоваться. Уже тем летом я вернулась домой, в Москву и к своему духовному отцу не только в большей степени христианкой, но и в большей степени собой. Впрочем, об этом еще рано писать в прошедшем времени.